Со стороны чайной плантации послышался гул турбин ЯК-28. Мы знали типы самолетов на слух и насторожились - над городком боевые машины обычно не летали, разве что вертолеты. Гул был неровный, двигатели то взвывали, то затихали. Звук приближался, нарастал, и мы поняли, что самолет идет прямо над нашими головами. На море мы часто становились по пояс в воде возле берега по направлению глиссады и испытывали друг друга - кто дольше выстоит, не ныряя, под диким ревом садящегося истребителя. Летчики издалека грозили нам кулаками в черных перчатках.
Теперь вой смешался со взрывами и выстрелами. Мы оба побледнели, сердчишки заколотились. То ли выскакивать и бежать куда подальше, то ли нырять в подвал? Над головой вдруг пронесся ослепительно яркий метеор, - в сторону Кавказского хребта ушла, и через некоторое время взорвалась в черных горах ракета "воздух-воздух". Мы замерли: медленно приближаясь, "ЯК-28" вел над городком стрельбу из пушек, явно преследуя какую-то воздушную цель. Пролетела еще одна ракета. Скорострельная пушка работала нервными очередями. Самолет прошел кометой над домом на высоте не более полусотни метров, пылая огнем и завывая двигателями. Через полминуты над городком за линией раздался невероятной силы взрыв. Воздушная волна докатилась до веранды, входная дверь глухо охнула на хилых петлях, надтреснутое стекло вывалилось из своего гнезда и разбилось на жирной черной решетке белой газовой плиты. Осколки подскочили и рассыпались по коричневому полу. В лампе вздрагивал и метался огонь фитиля.
На фоне темного неба сквозь мокрую мглу поднялся и расцвел в небе огненный черно-красный гриб, очень похожий на ядерный из учебных фильмов. Тагир выкрикнул нервным тонким голосом: Война!!! Ложись на пол, закрывай голову руками!
Мы кинулись на пол и прижались друг к другу, дрожа от страха и непонятности происходящего. Возле самого лица радужно посверкивали, отражая свет лампы, осколки стекла.
Раздался еще один взрыв, уже слабее первого. Слышалась какая-то беспорядочная трескотня, будто кто-то, как мы на рельсах, грохал молотком по капсюлям "жевело". Потом стрельба затихла. Мы подождали немного, встали и опасливо подошли к окну. Гриб разрастался в небе, поднимаясь над домами и деревьями и нависая над теплым живым миром, как могучий джинн из лампы Аладдина. Разрастался грандиозный пожар. После парашютного спуска животных мы хорошо знали тот район у водокачки: рядом с ней стоял дом старушки-сторожихи.
Постепенно до нас дошло, что же случилось: у "ЯК-28" загорелся двигатель, и он по какой-то непонятной причине стал снижаться прямо над городком. Перетянув через железную дорогу и выпустив боезапас, он упал в районе пятиэтажек и взорвался. Мы оделись как можно теплее и бросились в сторону пожара.
Ветер внезапно утих, будто его придавило взрывом. В воздухе царила влага, проникшая повсюду: в стволы деревьев, в металлические сараи и гаражи, в черные уличные сортиры, в одежду и волосы. Мы почти бежали по жирной, чавкающей под галошами земле. Стена кустов и деревьев на железнодорожной насыпи расступилась и пропустила нас в узкий проход по деревянным мосткам на ту сторону городка.
Пожар бушевал. Ветер качал багрово-черные полотнища огня, дыма и сажи из стороны в сторону. Было светло, как днем. Ближе ста метров мы подойти не смогли: весь гарнизон съехался и сбежался к месту катастрофы, и комендатура выставила оцепление, пропуская только прибывающие из части и города Гудауты все новые и новые пожарные расчеты. По большому счету, и тушить-то было нечего, да и нечем: горел керосин, раскаляя магний и дюралюминий, рвались пиропатроны катапульт и ракетницы, пылала густая жирная смазка, плавились стекла кабины.
От летчиков чудом осталась только кисть левой руки, - взрывом ее выбросило на тридцать метров, и военный дознаватель приобщил ее к делу.
Слава Богу, что на борту не было авиабомб!
Мы увидели, что произошло чудо: пролетев нашу часть городка, экипаж "ЯК-28" сумел перетянуть машину через крыши и погиб у самой водокачки, не зацепив ни одного дома. В одном из них, у речки, жили их семьи с детьми...
Самолет упал на брюхо. От удара лопнули топливные баки, и тонны керосина хлынули на глухую заднюю стену домика сторожихи. Перепуганная старушка, пережившая войну с немцами, сумела выскочить из домика и даже спасла деньги, документы и часть вещей, пока пожар с крыши не перекинулся на ее сторону.
Бойцы пожарных расчетов подогнали бульдозеры, экскаватор, и окапывали огонь, не давая ему разрастаться. Капли дождя, падая на раскиданные вокруг раскаленные осколки, испарялись, оставляя белые пятна.
Офицеры, сняв фуражки, молча стояли вокруг, глядя на пылающий остов самолета. Помогать было некому. Матери, плача и вскрикивая, гнали домой сбежавшихся детей. Многие женщины были в домашних халатах. Странное дело, но мне в отсветах огня они все казались удивительно красивыми.
Мы постояли, дрожа от холода и перевозбуждения, и пошли домой, ощущая весь ужас нашей детской беспомощности и бесполезности. Дом сиял огнями в ночи, - снова включили свет, - и мы кинулись к нему, как в отходящий от берега в море ковчег. Заперли дверь на засов, разобрали кровати и тихо гадали, кто же был в погибшем экипаже.
Пожар продолжался до утра. В семьях напряженно ждали офицеров, еще не вернувшихся домой, звонили дежурному по штабу, а он устало отвечал: - Списки уточняются... Звоните утром.
Вернувшихся домой встречали радостными слезами и объятиями, но тут же следом продолжался горестный плач о погибших.
Техник Леня Чашкин был обречен на вечное старлейство. Характер у него был злобный и сварливый, как у старой девы. Да он и был старым холостяком, старожилом офицерской общаги. Начальство его не любило.
Он пришел в столовую последним, сделал заказ официантке, и только после этого объявил: Мужики! Там на городок за линией 72-й упал и взорвался. Горит.
Потрясенные офицеры вскочили и бросились, кто на чем, добираться к месту катастрофы, а Чашкин продолжил сытный и питательный ужин.
После этого ему устроили бойкот и месяц не разговаривали, а Чашкин подал рапорт о переводе в другой гарнизон. Просьба его была немедленно удовлетворена.
Мы не спали допоздна. В окнах метался тревожный огонь пожара, продолжавшегося всю ночь.
Но юное здоровье взяло свое, и утром я проснулся, как ни в чем ни бывало, хотя и проспал. Едва успев намазать бутерброд с брынзой, я сунул его в портфель и заторопился в школу. Сияло холодное бледное солнце. Листья на осокоре сморщились от первого морозца. В лужах под ногами потрескивал молодой ледок. По спине мерно колотил полупустой кожаный ранец - кроме дневника и "Похождений бравого солдата Швейка", в нем не было ничего. Небо было чистым, нежно-синим. Вчерашний кошмар улетучился - счастливое свойство юности.
Впереди я увидел медленно бредущих в школу одноклассников: худого и вертлявого Ключникова и толстого шутника Ашмаринова. Я догнал их, на бегу хлопнул Ключникова по спине и крикнул:
- Пошли быстрей, опоздаем!
Он посмотрел на меня искоса и хмуро сказал:
- Чего орешь, как ишак? У классной сегодня муж сгорел...
Я замолчал с разинутым ртом. Надежда Васильевна Ситникова, математичка, была совсем не вредной, по-своему доброй для нас, хулиганов, женщиной. Мужа ее мы почти не знали, но это не имело никакого значения: в авиационных гарнизонах все друг другу родственники.
Мы в унылом молчании пошли вперед, пиная ногами замерзшие кучки слежавшихся опавших листьев. Надежды Васильевны в школе не было. Не пришла она и через неделю, - все оформляла бесконечные бумаги и подписки. А через три месяца, посреди учебного года, она уехала с детьми куда-то под Саратов, к матери. Что стало со второй семьей, не припомню.
Это была не первая наша встреча со смертью. Летчики всегда ходят по краю пропасти, а военные - особенно. Мы с младых ногтей привыкли к похоронам, траурным оркестрам, пестрым искусственным венкам, к надрывным речам замполитов и членов женсовета. Да, мы росли фаталистами, и мечтали стать офицерами, хотя и видели, сколько мучений выпадает на долю наших отцов. Кто глотнул этого воздуха, тот отравлен на всю жизнь!
В городском парке Гудауты вскоре появился традиционный для подобных случаев памятник: опираясь на каменную стелу, в небо стремительно рвется истребитель. Правда, там, по-моему, поставили МиГ-19, потому что фронтовой бомбардировщик великоват для горсада. К тому же все они тогда были в эксплуатации.
А памятник "Яку-двадцать восьмому" теперь стоит у ворот Иркутского авиационного завода. Все же он был первым и лучшим в мире самолетом такого класса.
Вот только нашим с ним не повезло...